В долине сейчас царит май. Птицы поют, цветет сирень; Соломон и Шеба линяют, и (судя по муравьям в теплице) наше вино из одуванчиков не оставляет желать ничего лучшего.

      Тимоти по‑прежнему с нами. Фред Ферри так ничего и не взыскал со старика Адамса. В последнюю минуту они, наоборот, сплотились в вопросе о праве прохода через какой‑то застраивающийся участок. Фред Ферри говорит, что ясно помнит, как проходил там, когда ухаживал за своей будущей женой... Старик Адамс говорит, что тоже ясно помнит, да и вяз там как рос, так и растет... Их сентиментальный тон наводит меня на подозрения, что они все это сочиняют, тем более что в случае, если они преуспеют в своих притязаниях, — это приведет, по утверждению старика Адамса, к результату, уникальному даже для здешних мест — к пешеходной тропе, проходящей прямехонько через жилой дом. Ну, а поскольку нет ничего лучше хорошей драки, чтобы привести его в радужное настроение, он договорился, что оставит Тимоти у себя на все лето.

      «Мальчишке это очень на пользу пойдет, — объяснил он, сообщая нам радостную новость, — малый ведь много хлопот нам не причиняет?»

      Сейчас мы отдыхаем после суматохи на лужайке. Чарльз как раз вернулся с луга, где два часа искал скаутский ножик Тимоти, который они, то есть Тимоти и Соломон, потеряли, пока были натуралистами. Подбрасывали его вверх, рыдал Тимоти, а тут пролетела галка, они на нее засмотрелись, а ножик пропал.

      Я, благодаря рвению Тимоти стать натуралистом, оказалась теперь мамочкой ласточки. Птенчика, которому всего несколько дней, — Тимоти нашел его как‑то вечером на дороге у стены амбара и притащил мне, чтобы я помогла птичке. Я сослалась на то, что не знаю, чем его кормить, но без толку.

      — Мух ловите на лету, — рекомендовал Тимоти важно, ни секунды не задумываясь над тем, какое получилось бы зрелище, последуй мы его совету, — Чарльз, я и кошки ловим мух на лужайке!

      Однако птенчик прекрасно себя чувствует, питаясь накрошенным вареным яйцом и сухарными крошками. Кормить его, естественно, надо каждый час, и днем я вынуждена брать его с собой в город. Но какое дело до этого Тимоти? Или моим сослуживцам, которые, весело вспоминая Блондена, с удовольствием наблюдают, как он ест, цепляясь за мое платье на груди, заглядывая мне в рот и с апломбом разевая клюв, чтобы получить порцию яйца со спички. Дома он живет в ванной. Вот почему Шеба сейчас сидит на подоконнике окна ванной и жалостно упрашивает нас открыть его. Ей пить хочется, говорит она и вопит так отчаянно, что уже жена священника заглянула спросить, не Больна ли она. Ей так пить хочется, что она совсем не может говорить, а мы же знаем, знаем, что она любит пить из умывальника.

      Но, как заявляет Тимоти, мы же хотим, чтобы ласточка выросла, верно? И улетела бы, если верить его книге о птицах, в Африку, когда настанет осень. И вернулась бы в будущем году свить гнездо под нашими стрехами вместо скворцов? И навсегда превратилась бы в обузу, уныло думаю я. Будет швырять своих птенчиков вниз, чтобы я их растила. И уж конечно, все они заобожают вареные яйца.

      Сказать это вслух я, разумеется, не решаюсь. Мы все теперь такие завзятые натуралисты. Соломон, когда я оставила сегодня утром на кухне курицу, совсем готовую для духовки, а он, молниеносно поглядев через плечо, уволок ее во двор, был оскорблен в лучших чувствах, едва я намекнула, что он ее украл. Она в обморок упала, заверил он меня скорбно. И он вынес ее подышать Свежим Воздухом.

Конец!