Надо бы, сказал Чарльз, что‑то сделать с этими кошками. Говорил он это постоянно. Прекрасный способ переменить тему, особенно в моменты, когда в воздухе витал намек, что не мешало бы и с Чарльзом что‑то сделать.

      Как в то самое утро, когда он отодвинул ногой бутыль уксуса, чтобы она не мешала ему ошкуривать стену в кухне, опрокинул ее и разбил. С быстротой, рожденной богатым опытом (Чарльз за свою жизнь много чего перебил), он тут же запер кухонную дверь. С быстротой, также рожденной богатым опытом, я тихонечко обежала дом и проникла через заднюю дверь, которую он не озаботился запереть. Ну и, конечно, Чарльз брезгливо гонял тряпку носком ноги в море уксуса.

      И даже бровью не повел, когда его застукали. Сказал только, ловко протягивая мне намокшую тряпку, которую подцепил ботинком, что ему требуется другая, сухая. Даже когда, пылая яростью, я выжала тряпку и сама начала вытирать пол, он сохранил полную невозмутимость. Удивительно, как уксус освежает плитку, верно? Говоря это, он восхищенно следил за тряпкой в моих руках. Нет, честное слово, мы сделали настоящее открытие!

      А перед тем мы сделали открытие, касавшееся Соломона, чем и объяснялась вступительная фраза Чарльза о кошках. В тот момент снаружи нашей садовой ограды был припаркован автомобиль и сидевшие в нем люди завороженно любовались Соломоном, который соло исполнял сложный балет на лужайке. Он прыгал, он скакал, он принимал всяческие позы, иногда исполняя добавочную вариацию — ни с того ни с сего ложился на траву и засовывал лапу в лунку для мини‑гольфа.

      — Как он хорошо пляшет, правда, мамуля? — произнес тоненький дискант после особенно грациозного пируэта. На что мамуля ответила — печально, так как, видимо, любила кошек, — что бедняжка, наверное, нездоров.

      Соломон чувствовал себя прекрасно. Он просто торжествовал победу над мышью. Зрители ее не видели по той причине, что величиной она была немногим больше горошины — ведь он поймал ее самолично. Одна из немногих, пойманных им за всю жизнь, и, увы, по величине — предел его возможностей. Итак, он целое утро просидел на кротовом холмике посреди соседнего луга, гипнотически уставившись на пучок травы, который укрывал, как мы поняли, бедную мышку, у которой оставалась лишь альтернатива: либо покинуть убежище, либо умереть голодной смертью. И скорее всего, новоявленный Свенгали просто хлопнулся на нее всей тяжестью и расплющил в лепешку.

      Ну да Соломона это не смущало: он бахвалился, если ему удавалось поймать хотя бы ночную бабочку. И бахвалился, даже вовсе ничего не поймав.

      Последнее время он завел привычку охотиться под ежевичной живой изгородью у дороги. Будучи Соломоном, он, естественно, порывался обследовать самые недоступные места, и, будучи слабохарактерной тряпкой, когда дело касалось его, я, естественно, всячески ему в этом способствовала. Вновь и вновь прохожие лицезрели меня в тот момент, когда я поднимала ежевичные плети повыше, пока он осматривал норку под ними и либо запускал в нее лапу, либо — зрелище еще более внушительное — усаживался перед ней в настороженной позе, выжидая появления добычи. Вновь и вновь люди останавливались поглядеть — ведь он, я и приподнятые ежевичные плети свидетельствовали, что из норки вот‑вот вылезет что‑то внушительное. И вновь и вновь, собрав почтенную публику, продержав ее в напряжении целую вечность, Соломон вставал, потягивался и удалялся небрежной походкой.

      Кто, спрашивается, тогда смущенно опускал голову, кто выпускал плети, словно они внезапно раскалились, и, невнятно пробормотав что‑то про прекрасную погоду, ускользал в калитку, ежась от неловкости? Только не Соломон! «Просто сегодня не нашлось ничего достаточно крупного, — величественно заверял он их с садовой ограды. — Даже змеи длиннее трех футов. Приезжайте завтра, посмотрите, что мы поймаем тогда!»

      И Шеба была ничуть не лучше. Она изобрела чрезвычайно эффективный способ ставить нас на место. Всякий раз, когда мы не выпускали ее, или не подавали ей ужин вовремя, или она просто чувствовала, что с нее хватит, наша сиамочка садилась перед нами, испепеляла нас взглядом и вздыхала. Такой же вздох испускала моя математичка, едва взглянув на мое домашнее задание по геометрии, и мне был понятен его смысл. Но, вырываясь из груди сиамской кошки, он действовал на меня еще более угнетающе.

      Добавьте к этому, что Шеба теперь, когда ее выпускали, не возвращалась на зов. Одно мое слово — или даже Чарльза, которому она обычно подчинялась с покорностью восточной рабыни, — и она галопом уносилась по дороге.

      Целью ее были соседские клубничные грядки на склоне холма. Их хозяин — как она, несомненно, знала, поскольку добиралась до его участка мимо других клубничных грядок ничуть не хуже — был единственным в деревне, кто не желал, чтобы я вторгалась на его землю за кошками. Остальные придерживались иной точки зрения: мне дозволялось забирать эдаких‑разэдаких любым способом, каким захочу, лишь бы поскорее.

      Ну, и если Шеба достигала своего неприкосновенного убежища первой, она мирно там посиживала — мы выкрикивали угрозы с дороги, а она добродушно вопила в ответ. Рано или поздно кто‑нибудь появлялся на дороге, останавливался и спрашивал, почему бы нам не сходить туда и не забрать милую кошечку, вместо того чтобы кричать на нее. Но стоило нам сделать такую попытку, как, точно чертик из коробки, появлялся старик и орал — еще шаг к его клубнике, и он подает в суд! А Шеба тем временем, добившись своего и ввергнув всю округу в хаос, незаметно покидала сцену и возвращалась домой.

      Да с этими кошками, бесспорно, надо было что‑то сделать, но вот вопрос — что?

      Некто посоветовал обзавестись еще котенком. Это, сказал он, их обескуражит и научит знать свое место. Мы ответили (даже не подозревая, что судьба готовила нам), что еще не настолько сошли с ума. Слишком свежо было воспоминание о том, чему мы подвергались, пока подрастала наша парочка, да и вдобавок знали немало примеров того, чему подвергались владельцы котят.

      Взять хотя бы наших‑друзей, хозяев Чуки. Мы сами предостерегали их, чего им ждать, если они купят сиама. Надо отдать должное и владелице матери Чуки, она их тоже честно предупредила. Когда они беседовали с ней, она сказала, что иногда не свихивается только благодаря одному способу — уходит гулять долго‑долго, а когда возвращается, задает кошке хорошую трепку. Но и это не помогло — они купили котеночка. «Нужно всего лишь терпение, — утверждали они, — ну и твердость, и с таким смышленым малышом никаких хлопот не будет».

      Когда мы в последний раз общались с ними, они подумывали о переезде. Он прожил у них три месяца. За этот срок он изуродовал мебель, прогрыз дыру в пуховом одеяле, чуть было не оказался погребенным в куче компоста и угодил в полицейский участок за бродяжничество. И сидел он там не в кошачьей клетке. Из нее он выбрался за один час, что твой Гудини, сказал Полицейский сержант. Когда они пришли забрать его домой, в протоколе значилось, что патрульная машина подобрала его на улице в час ночи, и ждал он их, торжествуя, в обычной камере.

      Вдобавок их соседи слева перестали с ними разговаривать, потому что он постоянно забирался к ним и пугал младенца, а соседи справа жаловались на состояние, в которое он привел их сад. В последний раз позвонив нам по телефону, они упомянули, что ищут дом где‑нибудь на Эксмурских вересковых пустошах или в глубине Сахары, где он сможет жить по‑своему, не засадив их при этом в тюрьму.

      Ну, а взять обычного котенка, как посоветовал кто‑то — просто чтобы отдохнуть, ведь они куда более послушные, чем сиамские... у нас перед глазами был пример нашего священника. Недавно (вдохновленный, по его собственным словам, преданностью наших двух кошек) он тоже обзавелся парой. Нет, не сиамских. Когда‑то Соломон упал ему на голову и так его напугал, что вдохновился он с определенными оговорками, удовлетворившись Харди, глянцевито‑черным котиком, и его очаровательной черно‑белой сестричкой Уиллис. Они просто дышали клерикальной степенностью, сидя на ограде его дома, и все шло отлично, пока в один прекрасный день он не заметил, что уши у них что‑то великоваты.

      Он не мог бы ужаснуться еще больше, обзаведись они рогами — и по столь же веской причине. С тех пор как Аякс, силпойнт доктора, был случен с Мими старика Адамса, он начал проявлять живой интерес к нашей долине. И теперь мы частенько видели, как он с оптимистическим видом шествует по дороге. Мими после операции его больше не привечала — в отличие от многих и многих других кошек.

      Его вторжение в долину напоминало вторжение Александра Македонского в Индию, только Аякс оставлял в память о себе не белокурые волосы и греческие носы, а котят с большими ушами. И еще они наследовали явную склонность к буйному самоутверждению. Трое уже успели стать местными знаменитостями. Один, находившийся в частной собственности, съел шестерых обитателей рыбного садка; кот на почте порвал несколько переводов и съел отчетность по маркам; а кот в гараже не позволял собакам выходить из машин. Это место принадлежит ему, заявлял он воинственно, все целиком, включая и бензоколонки, и он им покажет, если они хоть нос в дверцу высунут.

      Именно для того, чтобы оберечься от таких сюрпризов, священник взял котят у фермера, который жил в трех милях дальше по долине, но и это не помогло. Аякс, сказал он, с отчаянием глядя на Харди и Уиллис, чьи уши росли буквально у нас на глазах, забирался в своих походах куда дальше, чем он предполагал. Бесспорно. Верные крови предков котята приспосабливали свое наследие к окружающей обстановке: Харди уже стошнило на грудь каноника, и его пришлось снимать с крыши церкви, а Уиллис прокусила шляпу младшего священника.

      Подходило время отпуска, а мы все еще не знали, что делать с нашей парочкой. Мы уже кое‑что попробовали, и это чуть‑чуть помогло. Мы купили им черепаху по кличке Тарзан, и некоторое время они сосредоточились на нем.

      Так чудесно было выглянуть в окно и увидеть, как они медленно бредут по лужайке с Тарзаном, и осознать, что не нужно выслеживать их, что десять минут спустя, даже если мы уедем в город, они не окажутся на противоположном конце деревни, не будут гонять по лугу чьих‑то кур. А просто продвинутся еще на несколько дюймов, сосредоточенно заглядывая ему под панцирь.

      Так замечательно было обнаружить, что стоит забрать его вечером в дом — и не будет ни воплей, ни обычных стычек. Вместо того чтобы сталкивать друг друга с бюро, вместо того чтобы Соломон вопил на Шебу — как она смеет смотреть на него! — вместо всего этого они мирно усядутся под столом, точно два дружных ученых исследователя, и будут заглядывать ему под панцирь.

      И было умилительно смотреть на них, когда шел дождь. Сидят бок о бок на крыльце, увлеченно наблюдают, как он ползает по траве, и по очереди выскакивают под ливень, если он останавливается, дабы убедиться, что его мотор все еще под капотом, и ободряюще подтолкнуть его лапой, чтобы снова задвигался.

      До того умилительно, что мы не учли одного: Тарзан все‑таки не получал достаточно физических упражнений, необходимых черепахе, и он поймал нас врасплох, когда, воспользовавшись тем, что кошки обедали, стартовал по дорожке и исчез. Отыскать нам его не удалось — даже с помощью Соломона. Не смогли мы и заменить его. В зоомагазине нам сообщили, что сезон черепах кончился.

      И, пообещав себе, что на следующий год мы купим другую черепаху и посадим ее на поводок или придумаем еще что‑нибудь, мы уехали в Испанию. Соломона и Шебу снова оставили в питомнике, а сами решили весь отпуск наслаждаться жизнью. И наслаждались, если не считать кое‑каких накладок. Например, на пути в Биарриц я заказала пиво со льда, а официант посмотрел на меня с удивлением и принес мне пива с мороженым. А Чарльз в Сан‑Себастьяне потерял рубашку, что вообще типично для наших злоключений. Мы валялись на пляже, загорали, говорили о том, какой тут покой, и почему нельзя, чтобы всегда было так, а секунду спустя приливная волна слизнула рубашку с его шезлонга и унесла в море. Тут же вокруг все взволновались, принялись кричать, а полицейский, наблюдавший за порядком на пляже, начал поигрывать дубинкой, пристально глядя на Чарльза, потому что в Испании мужчинам запрещается разгуливать без рубашек. Чарльз направился в отель, кутаясь в полотенце, а все смеялись... Не хватало только шествующих позади нас кошек, и мы почувствовали бы себя совсем как дома.

      Или история с Прадо. У нас уже было два‑три недоразумения с языком. Например, Чарльз встал под душ в нашем первом отеле и дернул цепочку, помеченную «калидо», как всякий нормальный человек, сказал он, полагая, что это слово связано с холодом, и чуть не подпрыгнул до потолка, на опыте убедившись, что оно означает «горячая». Например, мы решили посмотреть соревнования в пелоту и как сумасшедшие бегали перед фасадом Сантандера — для того лишь, чтобы узнать, когда было уже слишком поздно, что «форнтоне», упомянутое в афише, означало вовсе не «фронтон» или «фасад», а поле для игры.

      Когда мы приехали в Мадрид, от гаданий или попыток — любимое занятие Чарльза — возвести слова к их латинскому первоисточнику, — мы уже полностью отказались. И приобрели разговорник, а также карту. А потому, не слишком умея разбираться в картах городов, мы и напутали с Прадо.