На исходе марта в долину пришла весна. Чтобы определить это, потребовался бы специалист. Чарльз все еще кашлял. Сидни все еще кутал шею в шарф. Старик Адамс все еще каждое утро вышагивал мимо коттеджа в вязаном шлеме, который заметно увеличивал его глухоту, но зато — как однажды он объяснил священнику у вершины холма (а мы услышали) — защищал от мороза его ушные дырки.

      Но кошки знали, что она пришла. Еще неделю назад на земле лежал снег, и отыскивать их по утрам было проще простого. Аккуратная линия следочков, ведущая от задней двери к ближайшей парниковой раме — их оставила Шеба. Уши прижаты, шерсть вздыблена, точно шуба мехом наружу, задняя лапа скребет среди всходов горошка — и назад в дом.

      След, петляющий среди снежных просторов, точно оставленный путешественником, заблудившимся в Антарктиде — остановка для обследования куста, крюк, чтобы заглянуть в оранжерею, зигзаги на дорожке, завершенные замерзшей лужей, — этот след оставил Соломон. Сам он с интересом сидел на льду и слушал, как лед потрескивает.

      А когда мы забирали их в дом, начиналась обычная демонстрация протеста из‑за птичьей кормушки. Снаружи корольки и синицы радостно клевали в снегу, а внутри Соломон и Шеба распевали воинственные песни на подоконнике. А однажды мы стали свидетелями происшествия — одного из тех, сказал Чарльз, которые иногда ниспосылаются любителям природы вроде нас.

      Как‑то утром кошки в самый разгар пронзительных объяснений по адресу птичек, какая судьба их ждет, попадись они к ним в лапы (и никаких шкурок от грудинки, добавил Соломон, испепеляя взглядом дрозда, своего давнего врага), внезапно умолкли. Мы поспешили выяснить, что еще стряслось, поскольку в доме с сиамскими кошками тишина всегда чревата бедами, и действительно, Шеба пряталась за занавеской, от Соломона виднелись только уши, торчавшие над подоконником наподобие двух перископов, а за окном сороки устроили грабеж.

      Взад и вперед они летали между кормушкой и лесом, большие черно‑белые крылья мелькали так стремительно, что казалось, будто — как сказал из‑под подоконника Соломон тихим, совсем не соломоновским голоском — их там сотни и сотни, и очень хорошо, что мы укрыты в доме. Самое интересное, что их на самом деле было всего две. Работавших, по словам Чарльза, а он в этих вещах разбирается, в Точном и Быстром Ритме. Одна отгоняла остальных птиц и бросала куски у калитки, а другая (конечно, девочка, заявила Шеба из‑за занавески, потому что всю работу всегда делают девочки, а этот у кормушки просто лентяй вроде Соломона) — другая деловито уносила их в лес.

      Но теперь внезапно наступила весна: Шеба сидит на крыше коттеджа и отказывается слезать (оттуда ей видны все мышиные норки на много миль вокруг, а воздух там чудесный!), Соломон гоняется за рыжим котом, а на пасхальные каникулы приезжает Тимоти.

      Впрочем, и дальше наш путь отнюдь не был усыпан одними розами. В тот же вечер, разыскивая двух кошечек, которые теперь желали гулять и в Начале и в Конце Дня мы увидели, как рыжий кот гоняется за Соломоном, а Тимоти (видимо, чтобы согревать свои ушные дырки) разгуливает в мотоциклетном шлеме.

      Шлем, заметил Чарльз, не слишком украшал интерьер коттеджа, да и самого Тимоти, но он наотрез отказался снять свой головной убор. И, возобновив знакомство с Соломоном и с нами, Тимоти практически перестал заглядывать к себе домой. Шеба на ограде усердно ставила прохожих в известность, что Он Не Наш, а Соломон восторженно следовал за ним по пятам, превратившись в космического кота. А Тимоти осуществлял на лужайке приземления с Марса... Ну, просто душа радовалась, до того малыш к нам прилепился, верно? Старик Адамс по дороге в «Розу и Корону» осиял благодушной улыбкой кавардак на лужайке. Его‑то душе почему бы и не радоваться!

      Ему‑то люди не говорили, что у его мальчика вот‑вот брюки упадут. Ему‑то люди не говорили, что его мальчик называл их очень грубыми словами на дороге или подначивал кошку с длинной темной мордой разгуливать по капоту их машины. Ему‑то люди не говорили, что шлем очень вреден для ушей его мальчика — а мальчик очень реалистично изображал рвотные спазмы и показывал язык. Все считали, что это наш мальчик.

      Еще можно было бы терпеть, если бы он ценил наше отношение. Куда там! Он ходил за Чарльзом и со жгучим презрением сообщал, что ему в жисть не вырастить такой капусты, как у дедушки. Мне он тоном знатока объяснил, что мои грабли никуда не годятся. Сломаются, если малыш Чарли не вобьет в них пару гвоздиков, сказал он. А когда чуть позже грабли и правда соскочили с палки и я попыталась небрежно пройти мимо, спрятав их в ведре, отвратил ли Тимоти свой взгляд как истый джентльмен, проигнорировал ли он этот факт? Еще чего! Говорено же тебе было, верно? Вот что он сказал.

      Единственным его достоинством был интерес к природе, но и это приводило к осложнениям. Они не замедлили возникнуть, когда я научила его различать птиц, а Чарльз рассказал, как они вьют гнездо, и беспечно упомянул, что мальчиком собрал коллекцию яиц. Тимоти тут же захотел обзавестись коллекцией.

      Тщетно я его отговаривала. Он твердил (и вид у Чарльза был достойно виноватым), что у малыша Чарли она же была! Жребий был брошен, и мне удалось только поставить строжайшие условия — гнезд не портить; птичек не вспугивать, брать не больше одного яичка и лишь если их в гнезде уже три. И вообще, твердо объявила я, все это разрешается, только если он хочет стать Натуралистом.

      Хочет, хочет, заверил он нас. Как выяснилось, на деловой основе: когда я в следующий раз спросила про коллекцию, он ответил, что у него уже есть шесть яичек овсянки. По одному из каждого гнезда, заверил он меня, когда я схватилась за голову и застонала. Так ведь их тут очень много, и если он выменяет одно на лишнее яйцо куропатки, которое найдется у кого‑то, ему же тогда не надо будет лезть в гнездо к куропатке, верно?

      К тому же, надеялась я, скрепя сердце благословив его план, это помешает Тимоти свалиться в пруд, о чем Чарльз, предаваясь ностальгическим воспоминаниям о своем детстве, не подумал.

      И пришпориваемый книгой о птицах, которую он вынудил старика Адамса купить ему, Тимоти принялся заимствовать нашу приставную лестницу, чтобы добраться до гнезд, которые обнаруживал возле дороги или в лесу. А это означало, что Чарльз или я (разумеется, в сопровождении Соломона и — на укоризненном расстоянии — Шебы) должны были идти с ним держать лестницу и следить, чтобы он не сломал себе шею.

      Само по себе это было еще не так скверно, поскольку происходило возле того конца деревни, где нас все равно уже давно считали свихнутыми. Но однажды Тимоти явился вне себя от возбуждения — он нашел гнездо дубоноса! Возле церкви, сказал он. На довольно высоком боярышнике, из чего следовало, что понадобится лестница. А ветки колючие, так можно он возьмет секатор?

      В эту экспедицию мы отправились все. Втянули и меня — боярышник — вещь рискованная, — чтобы я держала лестницу. Я приняла это не особенно близко к сердцу, хотя мне и стало чуточку не по себе, когда мы добрались до церкви и выяснилось, что Тимоти несколько уклонился от истины. Оно, объяснил он, не совсем здесь, а немножко дальше по дороге.

      Я угадала, что меня ожидает, — и не ошиблась. По дороге движется процессия. Я делаю вид, будто всегда гуляю, держа задний конец приставной лестницы. Тимоти в мотоциклетном шлеме. Кошки упоенно вышагивают в арьергарде. Люди, указала я, уже на нас поглядывают, что оставило Чарльза абсолютно равнодушным. Он, вновь переживая золотые дни юности, тоже к этому времени стал Натуралистом.

      — Не обращай внимания, — посоветовал он.

      Вот так мы добрались до дерева, и сбылись мои худшие страхи: оно не росло в укромном уголке рощицы, а нависало прямо над дорогой. И я стояла, держа лестницу, пока Чарльз подстригал ветки, Тимоти сбоку давал руководящие указания, а кошки красовались на верхней перекладине.

      А тем временем мимо прошла решительно вся деревня. Доктор — громко хохоча, старушки — поднимая брови, Сидни — постукивая себя по лбу. Мне нетрудно было вообразить, что о нас говорят сейчас в деревне, но Чарльза это не трогало. То есть пока он не спустился на землю (в гнезде ничего не оказалось, и было оно опять‑таки гнездом овсянки) и не выслушал Тимоти, который только сейчас вспомнил, что вчера священник провел беседу о разорении гнезд. Так не лучше ли нам вернуться через луга, пока никто ничего не заметил, намекнул он.

      А весна, несмотря на этот инцидент, все наступала и наступала. Под стрехами вили гнезда скворцы, и Соломон, пытаясь влезть по стене и посмотреть, что там и как, сорвался и повредил ногу. Я наготовила вина из одуванчиков, оно привлекло всех муравьев в округе, и они принялись напиваться допьяна в оранжерее. У кошек священника началась весенняя экзема, и они смущенно расхаживали, щеголяя фиолетовыми ушами — наши насмерть перепугались, увидя их. Они подумали, что это боевая раскраска древних британцев, объяснили они.

      Мы начали совершать прогулки после ужина — по деревне в теплых весенних сумерках, — кошки Очень Дружески здоровались с людьми, которых не видели всю зиму, а люди пугливо оглядывались. На несколько дней мы уехали к морю, чтобы поднабраться сил к лету, и в том, что ручка корзины Соломона отвалилась, когда мы отвозили его в Холстон, также сказалось время года: жуки‑точильщики на весенних маневрах в крышке — единственной части корзины, не слишком пострадавшей от Соломона.

      И наконец — именно то, что могло бесповоротно убедить нас в наступлении весны, — вернулся Тарзан, черепаха.

      В один прекрасный день он появился столь же магически, как прежде исчез, — прибрел по дорожке, поощряемый парой взволнованных лап. Он вроде бы исхудал, сообщил Соломон, который при виде нас припал к земле и озабоченно заглянул под панцирь. Может, угостить его кроликом? Нашла его в гараже, сказала Шеба Чарльзу, сияя гордостью. Под кучей соломы, которую она много дней держала под наблюдением, она ужасно умная, правда?

      Бесспорно. Как и Чарльз, попозже сообразивший нарисовать на спине Тарзана подобие мишени под цвет коттеджа. Белое — это стены, напевал он, украшая бурый панцирь аккуратным белым кругом. Голубое — двери, добавил он, нанося голубой кружок в центре белого круга под восхищенными взглядами Тимоти и кошек. «Теперь, — объявил он, — мы уже никогда не потеряем Тарзана. Сразу обнаружим, куда бы он ни уполз. Даже если он выберется за ограду и пустится странствовать по деревне, все будут знать, что он принадлежит нам».

      Вот так, незатейливо, мы вступили в новую фазу нашей весенней саги. Посетители долины все равно в те дни ахали, натыкаясь в верхнем ее конце на Харди и Уиллис во всем великолепии фиолетовых усов. Один такой посетитель как‑то повернул за угол и наткнулся на Тимоти в мотоциклетном шлеме, на бело‑голубую черепаху, на Соломона, который обеспокоенно заглядывал под панцирь, так как Тарзан остановился перевести дух, на Шебу, которая шла несколько позади и вопила, что все они ужасно глупые и Им Лучше Сейчас Же Вернуться Домой... Бедняга даже подпрыгнул от неожиданности и совсем побелел.